Интеллигентного вида сухощавый очкарик с соседней койки с какой-то особой сосредоточенностью массировал освобожденную от гипса руку и так, морщась от боли, сгибал и разгибал непослушный мизинец, как будто от успеха сего дела зависела вся его оставшаяся жизнь. Не пианист ли часом?

— Паша, ты вообще кто?

— Вообще — артист, из музкомедии.

Можно было догадаться! Это надо видеть, как один человек, не прибегая к волшебству, может разогнать серую скуку всего отделения, преобразить скудную и унылую больничную атмосферу, наполнить ее ожиданием праздника, каким-то светлым юмором. Причем средств-то — всего ничего. Просто Павел превратил трехразовую раздачу неизменной каши в церемониальное шоу с галантным обхаживанием тетки, развозящей кастрюли, с суетливым распахиванием дверей, поклонами, восторженными возгласами, причмокиваниями…

И вольно или невольно начинаешь ощущать себя не в палате, а в палатах, и как бы не кашкой несчастной тебя кормят, а, оказывая особую честь, потчуют эксклюзивным деликатесом — только что пароходом из Парижа. И боль в руке отступает, и жить вокруг вдруг становится лучше и веселее.

* * *

К стыду своему я в музкомедии не был много лет, Дралова не знал, а свои впечатления об этом театре питал образами, созданными еще Мареничем, Викс, Виноградовой, Духовным…

Позвонил жене, куда более сведущей в театральных делах.

— Дралов? Конечно, знаю! Заслуженный. Да и просто из лучших!

Медленно текущего времени в больнице — вагон. Немало мы с Павлом поговорили — и о политике (тут уж больше я витийствовал), и о театре, об искусстве в целом. Очень интересно было слушать, например, его рассказы о том, как он работал над образом Мерзляева из «О бедном гусаре…», над ролью Феджина из «Оливера»… За эту роль был удостоен высшей, по его собственной оценке, награды: кто-то юный из зрительного зала предостерегающе крикнул персонажу-сверстнику, чтобы тот подальше держался от этого старого мерзавца. Вот ведь какой достоверности добился актер!

* * *

За последующие полгода я побывал на четырех «пашиных» спектаклях. Спектакли разные по уровню, и не одним лишь участием Дралова они, естественно, интересны. Впрочем, рецензировать их я не собираюсь, расхваливать своего знакомого артиста — тоже. Коснусь лишь одной стороны творчества, одного маленького, но, думаю, важного вопроса: зачем актеру руки?

В оперетте «Венская кровь» персонаж Дралова — старый забулдыга, иногда вспоминающий о дочери и ее матримониальных перспективах, но больше озабоченный тем, где бы добыть очередную бутылочку рислинга. Осанка, походка, сбивчивая речь, затуманенный взор — все как положено. Но руки, руки! Они как бы ведут отдельную партию, на контрапункте с основной. То, как чувственно, как трепетно эти тонкие длинные пальцы касаются флейты, зримо напоминает: а ведь этот старик — вдохновенный музыкант, и суть его пропитой натуры вовсе не так однозначна, как могло показаться с первого взгляда.

«Тетка Чарли», Дралов — прокурор, опекун девиц на выданье. Те же кисти, те же пальцы, но уже никакой музыкальности в жестах. Кажется, что у тебя на глазах эти пальцы тянутся, удлиняются, превращаясь в щупальца, стремящиеся ухватить покрепче деньги, приданное, судьбу подопечных…

В «Веселых ребятах» — снова музыкант. Карл Иванович, наставник Кости-пастуха. Тот музыкант, из «Венской крови», был австрийцем, этот — немец (утрированный почти до карикатурности). Казалось бы, есть повод повториться… Ан нет! Руки Павла Дралова играют скорее не музыканта, а хирурга — это вдруг понимаешь по жесту, каким он предваряет прикосновение к клавиатуре: словно перчатки поправляет на запястьях.

— Ну, музыкант всегда немного хирург, — комментирует Павел мои впечатления.

— Музыкант-немец — в особенности, — добавляю я. — Твой персонаж как бы препарирует музыку.

Слушая мою восторженную болтовню, Павел все больше поддакивает: «Так и должно быть». Такое препарирование его ролей, в какое ударился я (возможно, вдохновленный обстоятельствами нашего знакомства), самому ему, пожалуй, не свойственно. Он приходит к детализации образа не через рассуждения, а благодаря актерской интуиции, наблюдательности и бог весть еще чему, обобщенно называемому творческим озарением…

Селифан, кучер Чичикова в «Мертвых душах», — единственный трагический персонаж в этом фарсе, бредущий тяжкой дорогой познания азбуки (а с ней и истины!). Его заскорузлые руки, больше привыкшие к вожжам, цепляют книгу неловко, коряво. Жестикуляция Дралова в данном случае скупа и, в общем, невыразительна. Так и должно быть?

Зато глаза! Когда этот человек возносит гимн букве, они вдруг начинают натуральным образом сиять!

Но это уже совсем другая песня. А в офтальмологии мы с Павлом не встречались.